РАБОЧИЙ СТОЛ

Пластиковое кресло зимой

Выпала душа зимы и воздух —
терпк и тесен.
На запотевшем стекле
ведешь пальцем полу, потом месяц,  —
взглядом прижаться к оголенью груди.
А за спиной ее душа —
пропарившийся потолок,
минуя садовое пластиковое кресло,
разбив в полу стекло,
деепричастным сердцем
расправляет кленовый позвонок

И до зимы ведь что-то было…
Осень  с ее кредо:
чтобы двигаться дальше, нужно что-то оставить.

Деревья — хрусталь посеребрения  —
облаками несутся
годично по ребрам жизни;
возвращаясь, повторяют про себя:
день и капля, день и капля…
Немыслимо их песнь горька,
отрывочна в сужденьях:
не погружайся, не видь издалека,
удерживай,
скрипи давлением,
о небо разбели ветра,
о ветку самую меньшую
снова

зима
и снова холодит.
Разве так можно унять память
пластика кресла, одного
в листопад и в зимнюю слякоть.


У стены

Я знал другое, но не знаю когда и зачем.

тревога, тревога — нагое
показалось —
просто след на стене, просто след —
ни то ни се, как алое,
просто след —  жаворонок опоздал,
след — клинтера горе —
его свет по вам.

Когда еще обернешься, когда найдешь
такой след, души локус,
такой след, просто след, просто
посмотришь,
обознаешься,
съежишься в корнишон
взгляд промокнешь
молча
по всем другим
локу-
нам

Грусть погребает. jude— установка на рост,
Этот след — эхо, память,
мой плач — его подножий корм...
Дорога, дорога — торг хромого —
сжёгшего росгартена^[1] мечту,
происходит не в яви — снова
окалёным в чужое окно
просто
нет
постой —
взлетаешь
и —  нет, и нет  —  впереди

Надоевшей восьмеркой скользишь по краям
рядом возле
где-то колокол колол перевал,
ковырял каверну в курган —
место для слова «просто»,
и совсем другого за ним…
Какая к черту тайна?! Какая разница — вчера!
Вчера я просто шел к Маи^[2],
сегодня — к ее следам
молча, молча,
как кошка,
воздух натянул провода.

Дорога — храм немого —
позабывшего все слова — на стене,
где рожденья стоны,
на стене —  где провода,
где стая молитв,
умерший воздух,
и еще моя Гора.
Стая поднимет дорогу, стая возьмет и меня,
стая — мой ключ к мозгу,
остальное — просто
годы —
бесславный поздник
разлучившие глаза.


Повесть о стоящем у подъезда

Тут снег,
тут лед,
ТУТ

голубиная повесть с трагическим концом
незавершенность и пустозвонность
прохладу льют лицом

когда спешит по снегу март, а зодчий,
выйдя на дорогу, уж тем и согрешил,
что понадеялся немного на мыслей вихрь,
а вихрь — угнал, понес,
представил тумаками
таскающими яблоки в садах.

И вот он я
снова не там
СТОЮ

герой, товарищ, любовник подневольный,
пообтрепавший якоря, владелец акций,
векселей в кармане необжитом,

косясь прохожим отбреду
хрущёвкой незнакомой, сбежавшей от себя
за фасад, где горечь —
сжатый в кармане кулак,
испытанный ни одной зарею,
проговевший за просто так,
освобожден явленьем к детям.

и вот их окна — брезжит свет
в мерцании метели  — нимб,
что отмотал сороковник похмелья,
жизнь и убивание породнив закатом.
Вытянув глаза для подаянья —
прошедшее в присутственное перерождает
прощеным миром в день прощения:

в руках – ладья, Ковчег, союз, страна,
а свет в окне – свечное пламя,
с ним по дну, прикрывать от себя

Вот снова я,
и снова
ТАМ

(ежесекундно сопричастен сюжет тому,
что мимо вас идет, как дым, лишая крова
мысль о чистоте и благоденстве)

мучим незнаньем, содеянным, нетленным,
мартовский буревестник, оставленный в шторму
неукротимых мер и мисим, поднатаревший ими в виду
негласия нутра и ангела расплаты, — я
приношу себе подобных в жертву
пионерской клятвой на сухом суку
в гнезде из выпавшего птенца.

Сукровична и расплотнена в слюну
слеза, густеющая на морозе, — в прямой щитовник
плюет пророк,  творимую оболочку облачая.
           
И снова
МЫ —
в плену.


***

И жутко смотреть ушедшему во след,

видеть, как его тень поминутно больше,
и все, чего теперь нет, каптит в ночь.

И странно   испугаться реки жизни,
открывшей исток в неживом мысли
исступленье носит, ищет а-исход в самом.

Боль, неутоляющая память, по-над
полями-понебесами бежит проливать, но
имени в знаковый час не разожмет.

И пенная березовая сохнет коркой:
реку — не содрогнет,  с себя — не сойдет,
как и тело твое не выберет,

только смотрит отбытым, тремором
сжигает тишину внутри  корней,
тревожит лететь впред журавлями.


***

Зима

везде одна —
в России, Италии, на Гибралтаре
снега, —
в их бесчувствии твердей.

Только в глубине
ствола,
на дне реки,
в волокнах водной толщи, жжено-голубой
под коркой,
в лучах негреющего солнца,
отражением под лицом
беснует, стучит, вьется,
удит,
звеня приборами столовыми,
звонками не по тебе телефонными,
глазами кафе придорожного
окликами имени твоего

Жизнь

тоже все помнит —
снег метет и ей в окно. 
Выть
белым снегом —  повезло

Снег выпадает как дети
из аистовых клювов,
приставляются во сне
светом
Дай мне, дай мне
Оставь меня
беспорядочно чистым,  —
больным
вдалеке,
ясным —
ко мне
днем таяньем
безобразны
санки, картонки, ледянки, —
трепетом
отслоенной с глаз изнанки
в урну идут.

И пусть.

Так. Легче.

Так. Ничейней.


Одиссей не вернулся

Ватной палочки кусочек снега
К векам поднести стереть развод
     Ресницы тают     попеременно –
     Белый шум –  капель еще –
Ровные черточки, запятые –
Губы твои теперь нарасхват
Лежат в белизне, белее иней –
Лижет деревьями души снегопад…
Зазвенел засветла треклятый будильник,
А вдали, впред сна, бубнит тамтам

Коротить корни ночи бесследно,
Без ножа размывать руины дождя –
     Не растасканы на буквы, потому нелепы
     Мы – два и два тому, впрочем, назад.
Подхватить их стоны, обескровить запястья,
Отморозить себе что-нибудь еще раз,
Но звенит многоточье – понедельник
В праздник лягает легкие нотными «па»;
Без-конца беспросветно, и белый стрельник
Полумерку казнит полумерой греха.

Обливное золото слов, голубиная соя,
Домкратом сшибет натуральность глаз
И бревенчатая лубочность нашей Трои
Погрустит да со скрипом ударится в таз,
    Там ей самое место –  до долгих свершений;
    Ватные диски ей устроят зарю.
Недокуренность гари –  судьбы насмешенье,
Будто снова вскрыта дотошность Камю,
И она, вопреки надруганью и хмелю,
Не заметит алмазов, вплетенных в косу.

Заблудившись пилигримы осадного края
Выйдут карманить парочкой фраз:
Разделенья их прав, льгот, кошмара
Распустятся петлями до озера Чад.
На лице не проходит бури багровость,
Багровость неба как тяжесть любви,
Обглоданные ветки таятся изломом,
Припадая на весны, в хромоте – ты
     Оботрешься как раньше суконным,
      Соглядатай питья для нас молодых.

Обиженные копья зениток  не дают
     Уплыть. В сон. Повинуясь.
     Заземленью. Кильный румб
Слиняет в полночь  и  –  дурость
Шершнем по комнате будет летать,
Отменяя разум и гордость,
Сваливая незавершенность  на пол
В недалеком предчувствии – можно,
Сейчас можно все, только иней не тронь.


Полночный завтрак

Вытирали ноги, содрав колени;
в детстве плачут — от боли потом.
С сыновьями кажешься чуть взрослее,
без них — изрубцовано нутро.

В сравнениях — личное, земное,
все, что так присуще мне,
чего сказать я не готова,
лишь сама с собой наедине,

когда слезы, как ночь, оставят
на руки смотреть как на твои:
боль должна быть осознанной
                                           и память
не должна знать с чьей стороны

из-за угла выходят люди,
из тела
                                           моего
брошены не достигши земли
несла их по проспекту мыслить
                                           голова
моя плелась позади.

Каждый звук тянул на площадь,
колокол сушил детским ревом
и память,
оставшейся три шага на подступ
бессмысленность оградить сложным, —

вышла
без тапочек и — оказалась дома:
пробитая углом, холо-
                                            стая   
вне патрона,
впрочем, не отличима от других
                                            Homo.


***

Ходим с выпрямленной спиной

подражая вытянутым в высь растеньям
на лице сухостой обнаженья
в молчанье движение морщин

согретые сланцем камни
шуршим складками в самих себе
качают годы словами в земле
требуем себе пониманья

обнимают не задевая гордость
не напомня о жалкости
остановят осыплют памятью
дальше времени закона

заживят детским голосом капли
гнилую сердцевину навылет
в заданную форму выйдут
постоянством сокодвижения